Кое о чём хочется и поспорить. О «нравственном цвете поколения».
Например, о подготовке героизма, проявляемого в этой войне. Бесспорно,
что на войне умирала молодёжь легко. Но на какой войне не умирает
молодёжь легко? Она ведь на знает, не ощущает, что такое смерть, не
понимает, не чувствует внутренне, что жизнь — одна. Оттого и самоубийц в
молодом возрасте — больше, чем в другом. Нашу молодёжь убеждали еще со
школы, с детского сада, что мир, в котором она живёт — это и есть лучшее
завоевание человечества, а все сомнения по этому поводу — вредная ложь и
бред стариков. Есть, стало быть, что защищать. Не последнюю роль играла
знаменитая «вторая линия» с пулемётами в спину первой и смертная казнь
на месте, вошедшая в юрисдикцию командира взвода — аргументы весьма
веские. Вы, конечно, помните у Некрасова (Виктора) в книжке «В окопах
Сталинграда» (кстати, это чуть не единственная книжка о войне, где
сделана робчайшая попытка показать кое-что, как это есть)
рассказывается, как на проведение атаки 11 солдатами (которых
«поднимают» (термин!) 2 командира с вынутыми револьверами) приезжают
представители политотдела, Смерш, полка, роты — человек 8 в общей
сложности. (Космодемьянская и Матросов — это истерия, аффект.
Психологический мотив Орлецовой желание утвердить себя, «доказать» свой
разрыв с прошлым — возможно, так это трагичней и грустней.)
О физическом труде. Я «в полном согласии с классиком марксизма»
утверждаю, что физический труд — проклятие человечества и ничего не
вижу привлекательного в усталости от физической работы. Эта усталость
мешает думать, мешает жить, отбрасывает в ненужное прожитый день.
Поэтизация физического труда — это, кстати, конечно, другое и рассчитана
она не на людей, которые обречены им заниматься.
О детдомовцах. Это, вероятно, благородное дело — красиво о них
говорить. Но это все фальшь и ложь. Это — будущие кадры уголовщины, с
которой десятилетиями заигрывало государство, начиная с пресловутой
беломорской «перековки» и кончая «друзьями народа» на Колыме, которых
представители государства призывали помочь уничтожить «врагов народа». И
их кровавый отклик на этот провокационный призыв никогда не изгладится
из моей памяти. Это — люди, недостойные имени человека, и им нет места
на земле.
Ужасна и верна история Тани-бельевщицы. Увы, ничего наследственность
в таком деле не дает (т. е. никогда ни скажется, если не будет
благоприятных условий). Таких детей я знаю много — напр. лагерные дети,
родившиеся от арестантов, — это большая и грустная тема.
Лагерь (он давно — с 1929 г. называется не концлагерем, а
исправительно-трудовым лагерем (ИТЛ), что, конечно, ничего не меняет —
это лишнее звено цепи лжи) описан неверно. Никаких столбов там не бывает
— ГУЛАГ — это название Гл. управления. Прямоугольник арестантов с
лицами наружу — не бывает так. Это незачем — ведь они неизбежно будут
работать вместе. Перекличек там действительно много — раз 20 в день.
Фамилия, имя, отчество, статья, срок — по такой вот краткой схеме.
Первый лагерь был открыт в 1924 г. в Холмогорах, на родине Ломоносова.
Там содержались главным образом участники Кронштадского мятежа (четные
№, ибо нечетные были расстреляны на месте, после подавления бунта).
В период 1924—1929 г. был 1 лагерь Соловецкий, т. н. Услон с
отделениями на островах, в Кеми, на Ухта-Печоре г. на Урале (Вишера, где
теперь г. Красновишерск). Затем вошли во вкус и с 1929 г. (после
известной расстрельной комиссии из Москвы) передали исправдома и домзаки
ОГПУ. Дело стало быстро расти, началась «перековка», Беломорканал,
Потьма, затем Дмитлаг (Москва—Волга), где в одном только лагере (в
Дмитлаге) было свыше 800.00 чел. Потом лагерям не стало счета: Севлаг,
Севвостлаг, Сиблаг, Бамлаг, Тайшетлаг, Иркутлаг и т. д. и т. п. Засеяно
было густо.
Белая, чуть синеватая мгла зимней 60°-й ночи, оркестр серебряных
труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет
огромных, тонущих в белой мгле, бензиновых факелов. Читают списки
расстрелянных за невыполнение норм.
Беглец, которого поймали в тайге и застрелили, «оперативники»
отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько верст, а
пальцы ведь надо печатать. А беглец поднялся и доплелся к утру к нашей
избушке. Потом его застрелили окончательно. Рассказывает плотник,
работавший в женском лагере: «За хлеб, конечно. Там, В.Т., было правило —
пока я имею удовольствие — она должна «пайку» проглотить, съесть. Чего
не доест — отбираю обратно. Я, В.Т. с утра пайку кину в снег, заморожу,
суну в пазуху и иду. Не может угрызть — так на трех хватает одной
«пайки».
Свитер шерстяной, домашний чей-то лежит на лавке и шевелится — так много в нем вшей.
Идет шеренга, в ряду люди сцеплены локтями, на спинах жестяные №№ (в
масть бубнового туза). Конвой, собаки во множестве, через каждые 10
минут — Ло-о-жись! Лежали подолгу, в снегу, не подымая голов, ожидая
команды.
Кто поднимет 10 пудов — тот морально, именно морально, нравственней,
ценней, выше других — он достоин уважения начальства и общества. Кто не
может поднять — недостоин, обречен. И побои, побои — конвоя, старост,
поваров, парикмахеров, воров.
Пьяный начальник на именинах хвалится силой — отрывает голову у
живого петуха. (Там все начальство держит по 50—100 кур, яйцо 120 руб.
десяток — подспорье солидное.)
Состояние истощения, когда несколько раз задень человек возвращается в жизнь и уходит в смерть.
Умирающему в больнице говорит сердобольный врач: — «Закажи, что ты хочешь». — «Галушки», — плача говорит больной.
У кого-то видели листок бумаги в руках — наверное, следователь выдал для доносов.
Шестнадцатичасовой рабочий день. Спят, опираясь на лопату, — сесть и лечь нельзя. Тебя застрелят сразу.
Лошади ржут, они раньше и точнее людей чувствуют приближение гудочного времени.
И возращение в лагерь, в т. н. «зону», где на обязательной арке над
воротами по фронтону выведена предписанная из приказа надпись: «Труд
есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».
Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам и лошадь тащит их по дороге за 2—3 километра.
Ворот у отверстия штольни. Бревно, которым ворот вращают и семь
измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра —
конвоир. Чем не Египет?
Все это — случайные картинки. Главное не в них, а в растлении ума и
сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче,
что можно, оказывается жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви,
а также без чести, без совести, без любви, без долга. Все обнажается, и
это последнее обнажение страшно. Расшатанный, уже дементивный ум
хватается за то, чтобы «спасать жизнь» за предложенную ему гениальную
систему поощрений и взысканий. Она создана эмпирически, эта система, ибо
нельзя думать, чтобы мог быть гений, создавший ее в одиночку и сразу.
Паек 7 «категорий» (так и напечатано на карточке «категория» такая-то) в
зависимости от процента выработки. Поощрения — разрешение ходить за
проволоку на работу без конвоя, написать письмо, получить лучшую работу,
перевестись в другой лагерь, выписать пачку махорки и килограмм хлеба —
и обратная система штрафов, начиная, от голодного питания и кончая
дополнительным сроком наказания в подземных тюрьмах. Пугающие штрафы и
манящие поощрения — зачеты рабочих дней. На свете нет ничего более
низкого, чем намерение «забыть» эти преступления. Простите меня, что я
пишу Вам все эти грустные вещи, мне хотелось бы, чтоб Вы получили
сколько-нибудь правильное представление о том значительном и отметном,
чем окрашен почти 20-летний период — пятилеток больших строек «дерзаний и
достижений». Ведь ни одной сколько-нибудь крупной стройки не было без
арестантов — людей, жизнь которых беспрерывная цепь унижений. Время
успешно заставило человека забыть о том, что он — человек.
